– Две бутылки колы и коробка шоколада, – Лебедь оказался предприимчивее, чем я думал.
Я был у центрифуги через десять минут. Солдаты стояли в строю по стойке смирно. Вдоль ряда прохаживался сержант и выкрикивал фамилии. В ответ получал громкое и четкое: «Я!».
Я встал за стенд, на котором подробно были расписаны инструкции работы с центрифугой.
Перекличка. Едва успел. Еще несколько минут и мне не удалось бы лицезреть собственный триумф.
Сейчас Андропов пойдет первым. Лейтенант повернет ручку до максимума, но не сможет остановить центрифугу. Точнее, сможет. Но для этого потребуется секунд тридцать-сорок: нужно добраться до розетки в другом конце помещения и выключить вручную.
Норматив выдержки на максимальной скорости – двенадцать секунд. Это на пятерку. Даже не представляю, что будет с Андроповым за двадцать дополнительных секунд. Не представляю. Но очень хочу посмотреть.
– Сотников? – лейтенант увидел мою выглядывающую из-за стенда физиономию. – Чего тут забыл?
– Уже ухожу, товарищ лейтенант, – я развернулся и направился в сторону выхода.
– Нет-нет, останься, – лейтенант подошел ко мне, по-свойски приобнял за плечо и повел к строю. – Смотрите сюда, солдаты. К нам в гости заглянул рядовой Сотников. Лучший результат из всей дивизии.
Я скромно кивнул головой, подтверждая заслуги. На Андропова старался не смотреть.
– Пусть начнет Сотников, – лейтенант похлопал меня по плечу. – Покажет остальным пример.
И посмотрел на меня таким взглядом, который говорил:
«Да не за что, потом рассчитаемся»
***
Все остальное помню смутно.
Я подошел к центрифуге. Сел внутрь. Меня закрепили ремнями и пластинами.
Мир начал вертеться.
Надо было отказаться? Вряд ли. Это трибунал.
Надо было во всем признаться? Смешно. Это позор.
Не стоило этого затевать? Да ладно. Сами-то лучше?
Я увидел танец.
Увидел расческу, которую я достаю из внешнего кармана рюкзака.
Увидел директора кружка, который стучит по столу и говорит: «Дурак».
Увидел поворот головы и одобрительную улыбку.
Увидел футбольный удар по листве.
Увидел, как слеза прячется в уголках маминых губ.
***
Через полтора года после описываемых событий лейтенант Андропов стал Героем войны. Его экипаж сыграл ключевую роль в тотальном разгроме американских войск в районе кратера Платон.
Еще через год Виктор женился на Марии, которая теперь стала Андроповой. Вскоре у них родилась дочь.
Школу, в которой учились ребята, назвали именем Виктора Андропова.
Один из комических кораблей нового поколения получил название «ВА-1».
В одном из многочисленных интервью Виктора спросили:
– Можете назвать человека, который оказал на вас наибольшее влияние, сыграл главную роль в становлении вашей личности?
– Сотников Алексей Юрьевич.
– Кто он? – уточнил корреспондент
– Друг, – не раздумывая ответил Виктор.
– Как именно он оказал на вас влияние? Вы выросли вместе? Чем занимается ваш друг?
– Я не хочу об этом, – отмахнулся Андропов. – Но думаю, что он сейчас танцует.
И он не ошибся.
Болезнь Соннер-Вилля
Я то и дело поправлял шапку, которая сбивалась от сильных порывов ветра.
Бесит. Так задувает, а тишина абсолютная. Ни свиста, ни шороха, ни даже скрипа снега под ногами. Я, наверное, никогда не привыкну.
Не думаю, что хоть кто-то смог привыкнуть.
Витька стоял у забора, оценивающе прошёлся взглядом сверху вниз.
Он посмотрел на меня. Вскинул брови, мотнул головой, указывая пальцем на забор – мол, справимся?
Я пожал плечами. Высоко, конечно. Но что нам остаётся?
Нам, потерявшим. И потерявшимся.
У Витька, если вы не в курсе, умерла мама. Всего неделю назад. Он сильный пацан – не ныл, не рассказывал грустных историй, не пытался уговаривать. Просто подошёл ко мне в колледже и положил на парту листок с надписью:
«Ты собираешься к ангарам?»
Я кивнул.
Витька перевернул листок. На обратной стороне было написано:
«Я с тобой».
Тогда я уже знал о его потере. Я видел маму Витьки пару раз на собраниях и однажды у этой самой стены: тощая, бледная, с жиденькими волосиками. Но она постоянно улыбалась. Получалось нелепо, но становилось как-то светло от того, что она не падает духом, не ломается, а борется, смеётся над миром. Наверное, Витька пошёл в неё. Потрясающая сила духа.
Когда я потерял Наську, всё было по-другому.
Я не такой стойкий.
***
Наська обожала звуки. Представляете, каково ей было, когда город заболел? Вряд ли вам было так же больно.
Она училась в музыкальном классе тётушки Мэри. Наська играла на тромбоне. Так я её впервые заметил. Она выходила из класса. На левом плече висел огромный рюкзак. Казалось, что при желании Наська сама смогла бы в него влезть. В правой руке она держала чехол с тромбоном. Я тогда подумал – муравейчик. Маленький, безопасный и трудолюбивый.
Тащит такую тяжесть, а движения всё равно остаются такими простыми и лёгкими, как будто у неё только ромашка в руке, а идёт она не по пыльным школьным коридорам, а едва не бежит по зелёному лугу.
Я знал, что у меня нет шансов. Мой рюкзак был ещё больше Наськиного, я горбился, а на щеках высыпали прыщи, которых от маминого хозяйственного мыла становилось больше с каждым разом.
Я подошёл к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, на урок по паровым машинам. Наська окликнула меня:
– Сань.
Откуда она знала моё имя? Понятия не имею, если честно. Потом она рассказывала, что у неё отличная память на имена. Мне кажется – врала.
– Помоги, – она кивнула на чехол с тромбоном.
Я, конечно же, помог. И едва справился с тяжестью, кое-как удержав равновесие. Он оказался тяжеленым, по крайней мере, для меня, как говаривал отец «плюгавенького».
Наська хихикнула и начала рассказывать, как прошёл урок. Мне. Просто так. Ни с того ни с сего.
Она потом рассказывала, что её привлекло моё спокойствие. Говорила, что молчаливость и отчужденность отличали меня от других. Это она точно врала. Я был не молчаливым, а замкнутым, не отчужденным, а одиноким.
Смех и рассказ об уроке тётушки Мэри заглушили одиночество.
Если одиночество было бы звуком.
***
От стены к городу тянулась проложенная в снегу двойная колея, словно проехал паровоз – это мы с Витькой тащили сюда лестницу.
Стена казалась огромной и недостижимой. Таким мне казался папа в детстве – до того, как я повзрослел и увидел грустные глаза. Витька подошёл к лестнице, схватился за верхнюю балку и кивнул мне, мол, держи, чего встал. Секции выдвигались медленно, но беззвучно. Я хотел представить скрип, который должен был сейчас раздаваться, но ничего не получилось. Уши забили плотной ватой навсегда.
Витька шагами померил лестницу. Потом отсчитал шаги до стены.
Я смотрел неприкрытым уважением. Мне сейчас хотелось либо убежать отсюда прочь, либо, увидев в очередной раз высоту стены, сдаться, лечь на снег и уткнуться покрытыми инеем бровями в тепло дублёнки. Витька же был хладнокровен и расчётлив. Сейчас он рассчитает всё так, чтобы мы точно не свалились.
Витька пинками подтолкнул лестницу к стене.
Опять вопросительно посмотрел на меня. Мол, чего встал, помогай.
Осилили с четвёртого раза. Сначала вообще от земли еле оторвали, потом два раза не хватало сил поднять лестницу над головой. У меня тряслись руки. Витька сделал успокаивающий жест и сел на снег, мол, надо отдохнуть. Посидели, собрались. В общем, на четвёртый раз справились.
Витька посмотрел на стену, сплюнул и ногой пнул снег. Посыпались белые искры.
Лестница доставала только до середины стены. От последней балки до края оставалось метра два, а то и больше.
Не зря горожане отчаялись сюда ходить ещё год назад. Проклятое место – кто уходил, тот не возвращался, кто возвращался – чах на глазах, как желтеющий и ссыхающийся, готовый к падению, осенний лист.
Только вот люди шли в ангары, чтобы попробовать убраться из Соннер-Вилля на цепеллинах. Мы же шли туда совсем по другой причине.
***
Вы помните тот день, когда Соннер-Вилль заболел?
Я – нет.
Да и никто не вспомнит точную дату.
Я был в десятом классе, кажется. Всё происходило неспешно, как болезнь, которая не убивает сразу, а преследует долго, годами, а потом добивает, но тоже не одним выстрелом, а несколькими точечными ударами.
Сначала случилось странное – из города уехал певец, знаменитость и всеобщий любимец Антоша Лорей. Он собрал вещи, пришёл к жене и, как она потом судачила, умолял взять дочек и бежать вместе с ним. Жена, как всегда, решила, что Антоша пьян, отвесила оплеуху и велела идти отсыпаться. С тех пор Антошу никто не видел.
Потом у нас дома перестал работать граммофон. Мама сунула мне в руки коробку и велела тащить «эту рухлядь» в ремонт. Мастерская в Соннер-Вилле была одна.
